Неточные совпадения
— Да не говори ей вы. Она этого боится. Ей никто, кроме мирового
судьи, когда ее судили за то, что она хотела уйти из
дома разврата, никто не говорил вы. Боже мой, что это за бессмыслица на свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новыя учреждения, эти мировые
судьи, земство, что это за безобразие!
— Расчет один, что
дома живу, не покупное, не нанятое. Да еще всё надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, — это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а возьмите его в работники наймите, — он вам норовит напортить, да еще к мировому
судье.
Он не слышал, что где-то в
доме хлопают двери чаще или сильнее, чем всегда, и не чувствовал, что смерть Толстого его огорчила. В этот день утром он выступал в суде по делу о взыскании семи тысяч трехсот рублей, и ему показалось, что иск был признан правильным только потому, что его противник защищался слабо, а
судьи слушали дело невнимательно, решили торопливо.
Дом его служил центром, из которого выходили разнообразнейшие россказни о действиях приказной братии, начиная с
судьи и исправника и кончая подьячими низшего разряда.
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми
дома говорит. Пред мировыми
судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Маленькое! Это тебе так кажется после Москвы. Все такое же, как и было. Ты смотри, смотри, вон
судьи дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу? Это над городническим
домом.
Он много и беспрекословно жертвует и получает за это медали; на нем почиет множество благословений Синода; у него в
доме останавливается, во время ревизии, губернатор; его чуть не боготворит исправник и тщетно старается подкузьмить мировой
судья.
— Правда, что взамен этих неприятностей я пользуюсь и некоторыми удовольствиями, а именно: 1) имею бесплатный вход летом в Демидов сад, а на масленице и на святой пользуюсь правом хоть целый день проводить в балаганах Егарева и Малафеева; 2) в семи трактирах, в особенности рекомендуемых нашею газетой вниманию почтеннейшей публики, за несоблюдение в кухнях чистоты и неимение на посуде полуды, я по очереди имею право однажды в неделю (в каждом) воспользоваться двумя рюмками водки и порцией селянки; 3) ежедневно имею возможность даром ночевать в любом из съезжих
домов и, наконец, 4) могу беспрепятственно присутствовать в любой из камер мировых
судей при судебном разбирательстве.
Судья Дикинсон вышел в свою камеру, когда шум и говор раздались у его
дома, и в камеру ввалилась толпа. Незнакомый великан кротко стоял посредине, а Джон Келли сиял торжеством.
— Поклянись, — сказала она, побледнев от радости, — поклянись страшной морской клятвой, что это… Ах, как глупо! Конечно же, в глазах у каждого из вас сразу по одному
дому! И я-то и есть
судья?! Да будь он грязным сараем…
— Какой славный
дом! — сказала Дэзи. — И он стоит совсем отдельно; сад, честное слово, заслуживает внимания! Хороший человек этот
судья. — Таковы бывали ее заключения от предметов к людям.
Утром мы были в Леге и от станции проехали на лошадях к нашему
дому, о котором я сказал ей, что здесь мы остановимся на два дня, так как этот
дом принадлежит местному
судье, моему знакомому.
Самые
судьи собирались только по субботам единственно для того, чтобы закончить дела, начавшиеся еще в «эпоху независимости», и затем, условившись, куда идти вечером в баню, и явив миру пример судопроизводства гласного и невредного, расходились по
домам.
— А ежели на меня напущено было? Да ты, Тарас Григорьич, зубов-то не заговаривай… Мой грех, мой и ответ, а промеж мужа и жены один бог
судья. Ну, согрешил, ну, виноват — и весь тут… Мой грех не по улице гуляет, а у себя
дома. Не бегал я от него, не прятался, не хоронил концов.
Покойный
судья миргородский всегда любовался, глядя на
дом Ивана Ивановича.
Бессеменов. Молчи ты! я что-то плохо разумею… чей это
дом? Кто здесь хозяин? Кто
судья?
Драч совесть выдает свою за образец,
А Драч так истцов драл, как алчный волк овец.
Он был моим
судьей и другом быть мне клялся;
Я взятки дать ему, не знав его, боялся;
Соперник мой его и знал и сам был плут,
Разграбя весь мой
дом, призвал меня на суд.
Напрасно брал себе закон я в оборону:
Драч правдой покривить умел и по закону.
Тогда пословица со мной сбылася та,
Что хуже воровства честная простота:
Меня ж разграбили, меня ж и обвинили
И вору заплатить бесчестье осудили.
Особенно кошки ему завидовали: они очень боятся воды и, когда идет дождь, должны сидеть
дома, и погулять не приходится. Встретил волка лысый
судья и тоже похвалил его...
Офицеры оживили общество, которое до того времени состояло только из
судьи, жившего в одном
доме с какою-то диаконицею, и городничего, рассудительного человека, но спавшего решительно весь день: от обеда до вечера и от вечера до обеда.
— Что же, — говорю, — помещение… Найми старого
судьи дом — светленький, чистенький и теплый очень.
Цвибуш и Илька поблагодарили старуху и направились к зеленому крыльцу.
Судью они застали
дома. Он стоял у себя на дворе, под старой развесистой шелковицей и палкой сбивал черные, переспелые ягоды. Губы его и подбородок были выкрашены в лиловый, синий и бакановый цвета. Рот был полон.
Судья жевал ленивее быков, которым надоело жевать свою жвачку.
Отношения между папой и мамой были редко-хорошие. Мы никогда не видели, чтоб они ссорились, разве только спорили иногда повышенными голосами. Думаю, — не могло все-таки совсем быть без ссор; но проходили они за нашими глазами. Центром
дома был папа. Он являлся для всех высшим авторитетом, для нас — высшим
судьею и карателем.
Камера помещалась в усадьбе мирового
судьи, в одном из флигелей, а сам
судья жил в большом
доме. Доктор вышел из камеры и не спеша направился к
дому. Александра Архиповича застал он в столовой за самоваром. Мировой без сюртука и без жилетки, с расстегнутой на груди рубахой стоял около стола и, держа в обеих руках чайник, наливал себе в стакан темного, как кофе, чаю; увидев гостя, он быстро придвинул к себе другой стакан, налил его и, не здороваясь, спросил...
— Сгоревший
дом и имущество стоили вдвое, чем то, что я получил из страхового общества, но я считал и считаю это для себя возмездием за то, что я погубил привязавшуюся ко мне молодую женщину, от которой отделяла меня неравность общественного положения и воспитания. Настоящий суд надо мной тяжел мне, но не как суд, могущий лишить меня доброго имени и признать поджигателем — я глубоко убежден, что на это не поднимется рука
судей совести — а как воспоминание о покойной, так трагически покончившей с собою.
То появлялся оборотень, который по ночам бегал в виде огромной свиньи, ранил и обдирал клыками прохожих; то
судья в нетрезвом виде въезжал верхом на лошади и без приключений съезжал по лесам строившегося двухэтажного
дома; то зарезывался казначей, обворовавший казначейство.
Оставаться с шансонетными супругами в полках и даже в Петербурге было, конечно, невозможно, и парочки улетали в провинцию, где состояние и положение в свете мужей открывало новым дамам двери во все
дома и где «берговские певички» щебетали вскоре в ролях предводительниц, супруг почетных мировых
судей и других представительниц провинциального boeau monde'a.
Толстых застонал и снова безмолвно опустился на диван. Огонь в глазах его совершенно потух — он преклонился перед новым могуществом строго
судьи, могуществом представителя возмездия, он перестал быть главою
дома, нравственную власть над ним захватил Гладких. Петр Иннокентьевич все еще продолжал держать в руке револьвер, но Гладких спокойно взял его у него, как берут у ребенка опасную игрушку.
— Вы не хотите сознаться, не хотите раскаяться… Бог с вами, ни я, ни Иннокентий Антипович не хотим быть вашими
судьями… Идите отсюда вон, и чтобы ни ваша нога, ни нога вашего сына не переступали порог
дома Марии Толстых… Подите вон…
— Это правда… — подтвердила свидетельница Пустошкина. — Она никогда не молится. К нам в
дом —
дом у нас хороший, пятнадцатирублевый — икону привозили, так она на другую половину ушла. Уж мы как ее уговаривали, так нет. Уж такая она, извините! Ей самой, господин
судья, от характера своего не легко.
— Хороший старик, умный, обстоятельный, послужил тоже на своем веку, был членом военной коллегии, сенатором, генерал-аншеф теперь, как и я… Сама матушка-государыня, как мне доподлинно известно, хвалила его за службу, называла «честным человеком», «праведным
судьей», а матушка наша даром никого не похвалила, так-то… Всего лет пять как вышел в отставку и поселился здесь поблизости, свой
дом — полная чаша…
Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в
судьи и другие должности, но от общественной службы он всегда упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя
дома, летом лежа в своем заросшем саду.